От гарнизонной школы к военной гимназии

В кантонистских учебных заведениях ощущалась по-прежнему нехватка педагогов, заставлявшая начальство принимать желающих на службу без особого разбора. Некоторые из «наставников юношества» были таковы, что Крыжановс-кий отдал привратникам специальный приказ не пускать во время уроков учителей в кабак, располагавшийся как раз напротив парадного входа. В силу жизненных обстоятельств в Псковском полубатальоне, как и раньше, широко практиковалось взаимное обучение кантонистами друг друга, но хорошие результаты оно давало не всегда.
В 1828 г. майор Крыжановский получил новое назначение, и псковских кантонистов возглавил барон Беллинсгаузен. Незадолго до этого полубатальон вошёл в состав вновь сформированной 2-й стрелковой учебной бригады, начальником которой состоял полковник Вохин. Ф. А. Ушаков пишет, что этот офицер был «службистом александровского закала, помнившим из всего воинского устава лишь одно выражение: «не оставлять проступков и нарушений подчинённых без взысканий»22. Скорее всего, Беллинсгаузену пришлось под рукой такого начальника очень нелегко, но служба его в Пскове оказалась непродолжительна. Уже в 1830 г. он покинул город, а полубатальон перешёл под начало подполковника Грошевого. Вероятно, он был энергичным и деятельным офицером, ибо даже такой взыскательный командир, как Вохин, хвалил в своих приказах выправку и здоровый вид псковских кантонистов. С 1832 г. учащихся начали летом выводить в лагерь, где они жили в палатках и занимались строевыми упражнениями.
В1835 г. Псковский полубатальон посетил сам император Николай I. Он осмотрел заведение, попробовал кантонистский обед и всем остался доволен. Впоследствии в Псковском кадетском корпусе долгие годы хранилась посуда с надписью: «Государь император Николай I при осматривании Псковского полу батальона военных кантонистов 17 мая 1835 г. изволил приготовленную для кантонистов пищу кушать из сей посуды»23.
Похвалы высоких начальников, однако, завоёвывались высокой ценой. Очень выразительную картину повседневной жизни заведения даёт в своих мемуарах талантливый художник Л. А. Серяков, который обучался в полубатальоне с 1838 по 1840 гг. Вообще судьба Лаврентия Серякова складывалась непросто и, одновременно, очень типично для сурового николаевского времени. Его отец, костромской крестьянин, был сдан помещицей в солдаты за пьянство и попал в 3-й карабинерный полк Гренадерского корпуса, размещавшийся в городе Порхове Псковской губернии. В 1834 г. мальчика, которому было тогда 10 лет, приметил командир 2-й гренадерской дивизии генерал-лейтенант С. Г. Полешко, приказавший направить солдатского сына в Псков для зачисления в дивизионные певчие. «За то, что у меня оказался хороший дискант, — вспоминал Л. Серяков, — я должен был пройти по этапу 90 вёрст, вместе с арестантами, беглыми и бродягами, которых вели в кандалах»24. Надо заметить, что цередвиже-ние рекрутов и даже малолетних кантонистов вместе с каторжанами было в то время общепринятой практикой. Считалось, что так легче бороться с дезертирством.
Мучения Серякова оказались напрасными. В 1836 г. новый дивизионный командир Розен упразднил команду певчих, и ребёнка вернули в Порхов, разумеется, опять цо этапу. Там Лаврентия стали обучать игре на флейте и кларнете, но открывшееся кровохарканье заставило начальство отказаться от мысли сделать солдатского сына музыкантом. В апреле 1838 г. Серяков вновь был отправлен в Псков (по
этапу!) и зачислен в полубатальон для подготовки на должность писаря. Здесь он прежде всего столкнулся с безжалостной муштрой, которая являлась тогда неотъемлемой частью службы. «Фронтовое учение у нас, — вспоминал Серяков, — было вполне во вкусе того времени: шагистика практиковалась в три приёма, так что на одной ноге приходилось иногда стоять очень долго, до тех пор, пока командир проходил с правого фланга до левого, поправляя ноги; стойка была такая, чтобы грудь выходила из носковой линии. А чуть заметят отклонение от этой линии назад, так сейчас колотили кулаками в спину, или «наставник» напирал в спину коленом, чтобы грудь выдалась вперёд…»25.
Если физические данные кантониста не соответствовали идеалу строевого устава, то командиры считали себя вправе «выправлять» детей. «Тех, у кого была мало развита грудь, — говорится в мемуарах, — на ночь клали на доску и к ней туго-натуго привязывали. До того доходило, что натопят, бывало, жарко баню, положат опять-таки на доске привязанного, чуть ли не привинченного кантониста и в таком виде заставят его преть в бане и выпрямляться»26. Ещё одним неукоснительным требованием начальства была полная чистота в помещениях, которая достигалась опять-таки довольно суровыми методами. Серяков вспоминал, что «если пылинку заметит начальник на полу, то сейчас же потребует налицо дежурных — офицера, унтер-офицера, капрального ефрейтора, словом всех, до кого только дело касается, и уж каждому достанется за то, что оказалась на полу пылинка»27. Чтобы угодить начальству, кантонисты вставали в три часа ночи и оттирали полы опилками. «Засучив брюки, — свидетельствует мемуарист, — они становились на колени в ряд и, прижимая руками рассыпанные по полу опилки, начинали тереть полы… Работа эта трудна и вредна была особенно зимой, когда приносилась в камеру для мытья вода холодная со льдом»28.
В 1840 г. Л. А. Серяков получил чин фельдфебеля и стал
исполнять обязанности учителя, но жизнь его легче не стала. По собственному признанию, он теперь отвечал буквально за всё: «…уснул ли кантонист в классе, не вычищены ли у кого пуговицы, разорвалось ли по шву…»29. Заведением в то время руководил уже не Грошевой, а майор Иосиф Иванович Якубовский. К молодому учителю он относился вполне благосклонно, но строгой дисциплины, конечно, не отменял. Однажды на смотре выяснилось, что один кантонист не навернул портянки. Разгневанный Якубовский приказал, ни много ни мало, высечь Серякова (в то время уже учителя!) розгами и лишь в последний момент заменил экзекуцию карцером. Можно только догадываться, с какой радостью встретил Серяков в 1843 г. известие о переводе на службу в Петербург, писарем.
Впрочем, сам будущий художник по отношению к подчинённым тоже мог выступать как «жестокий мучитель». Вот как расправлялся он с нерадивыми ефрейторами при ночных обходах: «Капральный спит, ну что делать? Подойдёшь к нему, и, — отвратительно и больно вспоминать, — ударишь его в зубы, да так, что иногда и щёку в кровь разобьёшь… Своя-то шкура ближе, не хотелось мне получать за них наказание: ведь 200—300 розог вкатят самому фельдфебелю ни за что, ни про что»30.
Такие порядки, как уже говорилось, не составляли какого-то исключения, но были общепринятыми. Обучавшийся в одном из кантонистских батальонов на юге России Д. В. Фёдоров вспоминал: «И удивительное, право, явление: ученики до такой степени прислушались, присмотрелись к бесконечной порке и неистовым крикам наказываемых товарищей, что перестали даже обращать внимание на эту ужасную процедуру»31. Рассказами о «свирепых секунах» буквально переполнены мемуары питомцев столичных кадетских корпусов. Прошедший 1-й кадетский корпус Н. А. Титов писал в воспоминаниях, что даже в малолетнем отделении, где учи-
лись мальчики от 5 до 10 лет, обычной практикой были «тычки, пиньки, оплеухи, драньё за волосы, за уши, битьё линейкой по пальцам»32. В Морском кадетском корпусе во время строевых занятий «старые кадеты, возведённые в звание ефрейторов… колотили учащихся вдоволь и по щекам, и по зубам, и все смотрели на это, как на самое необходимое при обучении фронту»33.
Кстати, псковские кантонисты вовсе не считали Якубовского жестоким. Гораздо больше они боялись бригадного генерала Анджикова, периодически проводившего в заведении смотры. Этот, как его называет Серяков, «лютый зверь», если «кантонист не так равнялся», любил «всеми пальцами пройти по зубам виновному и, бывало, так ударит крайнего кантониста правого фланга, так десяток-другой летит на землю»34.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12